Пришел серый, невесенний дождь. Пришел и зачастил, бродяга, по крышам, отчаянно забарабанил по земле, по свежим и еще не запыленным листьям, будто хотел снова вогнать их в почки. Но его попытки не увенчались успехом. Листья рвались, просто силой ползли вверх, к сейчас невидному за тучами солнцу. Они не знали. Не знали, кто умер.
Гелия обычно любил весну, но эту весну он ненавидел всеми фибрами души. Ненавидел этот день, эти лужи, эти стволы, блестящие мокрой корой за их бесчувственность и безмятежное счастье, которое незаменимо предшествует началу жизни, концу весны. Ненавидел – и в то же время жалел, что кто-то, кто заведует всей жизнью, не сделал его когда-то таким же беззаботным и таким же вечным. Он больше не мог. Дьявол! Он-просто-больше-так-не-мог. Пальцы раз за разом ерошили темную шевелюру, что безнадежно намокла от противной водяной взвеси и липла к щекам сосульками, а перед глазами вставало, не желая сгинуть, бледное лицо, беспомощно раскинутые руки, русые пряди на открытых, стеклянных глазах. Глаза… Гелия знал, что он не забудет этих глаз. Забудет Флору, забудет себя, но тот укоризненно-горький взгляд, который она уронила в пол, убегая, никуда не денется. И мертвый, застывший вариант оного – тоже.
Флора. Флора, Флора, Флора…
Директор говорил, не смотря на него и кучку других учеников, будто чего-то боясь. Преподаватели переговаривались, кто-то стоял с каменными лицами. Помнится, его будто обухом по голове огрели. Он видел, да, он видел, как она упала, но он до последнего верил, что еще можно что-то сделать…Что будет еще хотя бы день, хотя бы пара часов.
«Гелия!» «Гелия, что случилось?» - неслось со всех сторон. Они тоже не знали. Они смотрели только на него, с недоумением и назревающей паникой. Тогда он рванулся от людей и зданий, рванулся, мечтая только о том, чтобы его оставили в покое. Ему не хотелось никому и ничего объяснять или рассказывать.
Ему хотелось пить и спать. Пить много и крепкого, а спать лет восемьсот. Он был наслышан о таком способе заглаживания вины и боли – выпить, закурить, никому не рассказать. И забыть. Но самое противное – что боли не было как таковой. Была сосущая дыра пустоты где-то у сердца, она поглощала все мысли и какие-либо выводы кроме того, что он все-таки виноват. Все считали, что он виноват. Муза глядела с укором, Скай – чуть ли не с ненавистью, как будто ему было какое-то дело. Хотелось курить и молчать. Долго-долго курить, а молчать еще дольше.
Он не хотел забывать. Он не хотел предавать, не хотел провиниться перед ней еще раз.
С вывески глядел темный глаз, вилось, било по глазам лохмотьями выцветшей краски змеистое тело, вырисованное с анатомической точностью. Когда-то оно было синим, даже голубым с отблесками топаза, какими бывают свободные драконы, на которых еще никто не ездил – которые еще ничьи, теперь же остался только намек на цвет и темные контуры. Гелия толкнул дверь и буквально ввалился внутрь, грузно шлепая сумку и планшет на пол рядом с дверью.
На столе мерцало вряд с десяток высоких свечей, рассеивающих полумрак – окна были закрыты ставнями. Пахло пылью и свежим, горячим воском, по углам плясали тени, зыбко и коварно принимая самые разные очертания. У угла лакированной столешницы, того, где еще не было света, маячила спина, затянутая в синюю ткань простого платья, надетого поверх белой рубашки. Качались змеистые пряди волос оттенка между огнем и медью.
- Блум. – Зачем-то окликнул, констатировав факт – и не узнал своего голоса. Разом осипший и ставший тихим, этот предатель его почти не слушался. – Выпить есть?
Блум не обернулась, лишь, приветствуя, дернула плечом, всколыхнув поток густой рыжины.
- А как же в хорошей таверне без того. – Отозвалась она. В ее голосе звякнули нотки невеселой усмешки, даже насмешки над самой собой. – Надо?
- Ага.
Черноволосый был благодарен ей – за то, что она не спросила, зачем, почему, даже за то, что она не посмотрела на него презрительно или с жалостью. Стенка была скользкой, и, не имея сил куда-то еще идти, Гелия соскользнул на пол прямо по ней, согнув колени и обняв их. Через минуту вернулась Блум с бутылкой. «Надо же...Знает ведь, что запрещено» - мелькнуло мыслью, на какой-то миг.
Принесенный бокал не понадобился. Он пил из горла, запрокинув голову, а рыжая стояла рядом и смотрела. Долго-долго, наверное, целую вечность. Все так же барабанил по черепичной крыше упрямый бездомный дождь, шелестели мокрые ветви. Потом алое, приятно пахнущее виноградом, хвоей и корицей в бутылке кончилось.
Тогда Блум села рядом и молча покачала головой. Потом потянулась к нему, забрала бутылку и отставила в сторонку. Пальцами – о, у нее были тонкие, до упоения прохладные пальцы – отвела с его лица мокрые пряди – и склонила его голову к своей груди, осторожно обняв за плечи, так бережно, будто держала хрусталь или китайский фарфор. Он и не пытался вырваться, а спрятал лицо где-то у выреза ее платья. От этого самого платья пахло ромашкой и листьями чая, а еще – чем-то чистым и свежим.
- Ты мое солнышко… - почти беззвучно, одним теплым шевелением губ шептала девушка.
Гелия чувствовал, на грани интуиции, что ей тоже было больно. Он только сейчас понял, какие у нее были усталые глаза и какие синие. В сознании вспышкой полыхнуло осознание того, что Блум старше его. Старше всех ее подруг, всех школьных преподавателей. Что она вообще моложе разве что Самого Первого Дракона – не телом, конечно, а сознанием и осознанием. Душой и умом. Она не спрашивала, не жалела. Она по-ни-ма-ла. Понимала, как никто, как ему пусто и одиноко. Понимала, что не надо напоминать.
Она раскачивалась из стороны в сторону, укачивая его, будто ребенка, и шептала что-то ласковое. Он не слышал. Он даже не слышал больше ударов ее сердца – глубоких, на «раз-два-раз». Конечно, удары были, но Гелия качался на волнах тишины и пришедшего из ниоткуда избавления от душащей боли, которое принесли руки, что сейчас его обнимали – и он совсем не удивился и не застыдился, когда почувствовал на губах горьковато-соленый привкус. Слезы прорвались как сквозь стену, принося с собой не просто облегчение, а луч понятия, что еще будет жизнь.
Да, он знал, что он еще будет жить, дышать, рисовать. Он не знал, будет ли Блум только для него, ведь она могла позволить себе многих… Но он знал твердо, что, хотя никто и не займет места Флоры, но теперь будет кто-то, кто заполнит намытую весенними дождями пустоту в его сердце.
Отредактировано Oni-Ashe (2008-12-23 21:26:19)
